Летом 1922 года в Контрразведывательном отделе (КРО) ГПУ решили напрямую установить связь с Савинковым, «вывести» его на советскую территорию и арестовать. Идею необходимого для этого действия скопировали с операции «Трест». Но если «Трест», как уже отмечалось, стал «ловушкой» для бывших монархистов, то «под Савинкова» — революционера-террориста, республиканца, демократа — требовалась приманка значительно более левого толка. Политическую ориентацию такой организации поручили разработать сотруднику КРО А. Д. Фёдорову (Мухину). До 1917 года Фёдоров состоял в партии эсеров-максималистов, затем примкнул к левым эсерам, с 1919 года — член РКП(б), а с 1920-го работал в ВЧК.
  Фёдоров предложил следующую легенду: в Советской России конспиративно действует организация так называемой Либеральной демократии (ЛД), её цель — устранение советского режима. Главное управление ЛД якобы состоит из интеллигентов, остро нуждающихся в лидере. Политические параметры ЛД должны были убедить Савинкова в её достоверности. На руководство ЛД выдвигали В. Чернова, А. Керенского и Б. Савинкова. Предпочтение в этой игре конечно же отдали Савинкову.
  Важный момент в программе ЛД — отказ от иностранной интервенции и от привлечения более или менее широкого круга людей, принимавших участие в революции или контрреволюции, а так- же находившихся в эмиграции. Ставка делалась якобы на внутренние силы, сформировавшиеся в основном уже после революционных потрясений, то есть главным образом на молодые кадры. Всё это отвечало взглядам Савинкова.
  Особо подчёркивалось: ЛД не должна представляться некой сплочённой партией. Савинков — прожжённый политик и конспиратор — без особого труда заподозрил бы в такой сплочённости подвох. Ведь руководящая роль в ЛД отводилась интеллигенции, всегда склонной к дискуссиям и разногласиям. Поэтому для пущей убедительности разработчики ЛД решили внести в организацию мнимый раскол на «накопистов» и «активистов». Первые ратовали за более или менее длительное накопление сил перед тем, как начать действовать, вторые должны были доказывать, что сил уже вполне достаточно для действий без задержек. Савинков, если он согласится возглавить ЛД, как раз и должен будет разрешить эту проблему.
  Политический облик ЛД, её программа были утверждены на самом «верху». Можно начинать операцию, названную «Синдикат-2». Кадры, которым следовало действовать по сценарию, составленным в ГПУ, имелись. Их задача — действовать, не допуская ни малейших отклонений от сценария. В противном случае грозил провал всей операции. А отклонения могли произойти не только случайно, но и умышленно: ведь по пути к Савинкову, чтобы установить связь с ним, предстояло идти в основном бывшим савинковцам, притом таким, которым Савинков доверял полностью. А их насчитывались единицы. Так что риск провала для ГПУ существовал, и немалый.
  Наконец решили: первый шаг на этом рискованном пути сделают Леонид Шешеня и Михаил Зекунов.
  Шешеня, бывший деникинский доброволец, в 1920 году пленённый в Новороссийске, изъявил желание служить в Красной армии. Его направили на польский фронт, но вскоре он перебежал в отряд к савинковцу Булак-Булаховичу. Дальше сблизился с братьями Савинковыми (Борисом и Виктором) и одно время был даже начальником охраны Бориса Савинкова. В составе отряда полковника С. Павловского участвовал в белорусских рейдах. ЦК НСЗРиС направил Шешеню на советскую территорию для создания подпольных ячеек. Летом 1922 года Шешеню задержали на границе. В ГПУ он быстро и полностью «раскололся». Рассказал всё, что знал о НСЗРиС, о Савинкове и обратился с просьбой дать ему возможность искупить свою вину. Так Шешеня был перевербован и стал агентом ГПУ.
  Благодаря показаниям Шешени ГПУ сумело арестовать несколько савинковцев, засылавшихся на советскую территорию. Среди них оказался и Михаил Зекунов. Во время Гражданской войны он служил в Красной армии, командовал батальоном. Попал в плен на польском фронте и в лагере для военнопленных был завербован Виктором Савинковым. Спустя некоторое время Зекунова нелегально направили в Москву как резидента НСЗРиС. Но выданный Шешеней, он в сентябре 1922 года был арестован и сразу же заявил о желании работать в ГПУ. Теперь по заданию КРО ГПУ Шешеня и Зекунов превращались в связных ЛД.
  У Шешени был близкий родственник, некий Иван Фомичёв. Он воевал у белых, в армии генерала Н. Юденича, но после его разгрома оказался в Варшаве, где вступил в НСЗРиС. Здесь Фомичёв быстро выдвинулся: инспектировал подпольные организации в Советской России — такое могли поручить только очень доверенному лицу.
  Вот к этому Фомичёву с письмом, написанным Шешеней, и отправился Зекунов. Рекомендуя в письме Зекунова как весьма надёжного человека, Шешеня сообщал Фомичёву, что в Москве он познакомился с людьми из подпольной организации, во многом разделяющей программу НСЗРиС (податель письма, Зекунов, как раз представлялся одним из её членов).
  Прочитав послание, Фомичёв сразу же оценил его содержание и понял, что Б. Савинков придаст письму большое значение. Зекунова немедленно направили в Варшаву, где, обсудив письмо и устные сообщения Зекунова, решили послать с ним в Москву, в московскую ячейку НСЗРиС, Фомичёва. В Москве Фомичёву организовали встречу с некоторыми из «членов» руководства ЛД, роль которых, понятно, исполняли сотрудники КРО ГПУ. После обмена мнениями развернулись горячие споры между «накопистами» и «активистами». В конце концов Фомичёв выступил с предложением поставить этот вопрос перед главой НСЗРиС Савинковым.
  В ГПУ наверняка были довольны. Идея встречи с Савинковым исходила не от ЛД (то есть ГПУ), а от савинковца Фомичёва, что придавало ей большую достоверность. Фомичёв вернулся в Варшаву и доложил обо всём, что видел, слышал и говорил, подчеркнув, что, по его мнению, ЛД — значительная организация. На основании доклада постановили, чтобы Фомичёв и кто-либо из представителей московского НСЗРиС выехали в Париж, где находился Савинков. Когда об этом сообщили в Москву, в ГПУ определили, что в Париж на встречу с Б. Савинковым вместе с Фомичёвым поедет А. П.Фёдоров — разработчик концепции ЛД. Встреча должна была состояться в июне 1923 года.

В начале июня Фёдоров заехал за Фомичёвым в Вильно, затем они двинулись в Варшаву, а 11 июня, заручившись письмом членов ЦК НСЗРиС и Философова, направились в Париж. 14 и 16 июня состоялись две встречи Фёдорова с Савинковым. Фёдоров представил Савинкову обширный доклад о положении в московской организации и в заключение выразил мнение её руководства, согласно которому оно посчитало бы за честь видеть Савинкова во главе организации в Москве.
  На одной из встреч Савинков представил Фёдорову своих самых близких друзей и помощников: супругов Дикгоф-Деренталей и полковника С. Павловского.
  О Деренталях следует сказать подробнее. Они прошли с Савинковым его трагический путь до конца. Александр Дикгоф-Деренталь в начальный период первой русской революции был связан с эсерами (его, между прочим, разыскивала полиция по делу об убийстве известного священника Гапона). Эмигрировал во Францию, стал корреспондентом «Русских ведомостей», сблизился с Савинковым и, как и он, после Февральской революции вернулся в Россию.
  Ещё в 1912 году Деренталь женился на Любови Ефимовне Сторц. Благодаря мужу Любовь Ефимовна познакомилась с Савинковым, который влюбился в неё, она ответила ему взаимностью. Близость жены с Савинковым не оттолкнула Деренталя ни от неё, ни от Савинкова. Возникла своеобразная семейная жизнь втроём. Такое бывало в те годы в среде рафинированной интеллигенции. Деренталь в начале 1920-х годов переживал далеко не лучшие времена. Он уже не мог заниматься журналистикой, перебивался, как говорится, с хлеба на квас. В Париже, подобно многим другим эмигрантам, работал кем придётся: мойщиком бутылок на фабрике, носильщиком на вокзале, шофёром такси. Савинков, конечно, помогал.
  Сергей (Серж) Павловский ранее был боевым офицером. Поручик во время Первой мировой войны, он затем воевал в белой армии Юденича и Булак-Балаховича. В 1921 году Савинков назначил его начальником всех «партизанских и повстанческих отрядов в полосе польской границы». Павловский многократно участвовал в рейдах на советскую территорию, сопровождавшихся убийствами, насилиями, грабежами. Решительный, храбрый, жестокий, он являл собой тип профессионала войны. В НСЗРиС и лично у Савинкова пользовался доверием и авторитетом. В преданности Деренталей и Павловского Савинков не сомневался ни на минуту.
  Знакомство Деренталей и Павловского с Фёдоровым было, конечно, не случайным. Савинков, многоопытный конспиратор, хотел трижды убедиться в том, что за ЛД и прибывшим А. Фёдоровым не стоит ГПУ. Мнение Павловского и Деренталей, особенно Любови Ефремовны, было для него важнейшим. На всех Фёдоров произвёл весьма благоприятное впечатление.
  Поверил ли Савинков Фёдорову? Хотел верить. В письме С. Прокоповичу и Е. Кусковой, относящемся к январю 1923 года, Савинков писал, что оставаться в эмиграции он уже не в состоянии, что его как магнитом притягивает Россия. Он видел там две возможности: либо вполне легально работать, чтобы быть полезным своему народу и своей стране, либо нелегально, подпольно продолжать борьбу против большевизма.
  Как видим, даже легальную возможность Савинков в принципе не отвергал. «Для меня доктор в Царёвококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех здешних политиков, вместе взятых», — писал он. И всё же... «Я лично для себя выбираю вторую дорогу... Для меня зелёный «бандит», вольнодумец-красноармеец или бастующий в Петрограде рабочий ценнее всех моих заграничных «комитетов», «агентов» и проч… Лично я никаких слов не боюсь. Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу, а пока есть силы кое-как с грехом пополам борюсь...»
  Комментируя это послание, С. Прокопович и Е. Кускова писали: «Чем больше перечитываешь письмо, тем больше понимаешь, что человек дошёл до последней точки...» Савинков написал его в самом начале 1923 года, то есть уже после встреч с А. Фёдоровым, состоявшихся в июне 1922-го и продолжавшихся позднее. Поэтому не исключено, как выражались Прокопович и Кускова, что «человек дошёл до точки» не без влияния тех сообщений, которые он слышал от московского посланца. Нет, не Фёдоров, конечно, довёл Савинкова «до точки», до душевного кризиса. Он шёл к этому сам под воздействием той ситуации, которая сложилась, и тех разочарований и переживаний, которые она в нём порождала. Но Фёдоров содействовал крепнувшему убеждению Савинкова: теперь надо быть в России.
  Итак, Савинков всей душой хотел верить Фёдорову, верить, что в России действует подпольная организация, с которой он продолжит борьбу. Хотел верить, но…
  Вскоре после одной из встреч с Фёдоровым Савинков направил в Москву Сержа Павловского. Тот должен был на месте убедиться, что ЛД не игра ГПУ. В августе 1923 года Павловский прибыл в Польшу, 17-го числа перешёл советскую границу (возможно, его намеренно пропустили), в Белоруссии связался с подпольем НСЗРиС и подчинёнными ему отрядами. Присоединившись к одному из них, некоторое время «партизанил», совершал налёты на советские органы, нападал на их представителей и на почтовые поезда с целью захвата денег. Лишь 16 сентября Павловский нелегально прибыл в Москву и разыскал Шешеню, а уже на другой день был арестован. (Он не знал, конечно, что тот уже давно завербован ГПУ.)
  Изловить такого крупного «зверя», как Павловский, было большим успехом ГПУ. И успех заключался не только в том, что устранением Павловского наносился удар по савинковцам в Западном крае. Главное состояло в том, что в руках ГПУ оказался человек, которому Савинков абсолютно доверял и от которого во многом зависело решение вопроса о «выводе» Савинкова на советскую территорию, то есть успех или провал «Синдиката-2»
  Включение Павловского в «игру» против Савинкова означало бы, что антисавинковский капкан получил реальный шанс «сработать». Но для этого ещё нужно было, чтобы Павловский капитулировал и согласился сотрудничать с ГПУ. Павловский?! Сие представляется почти невероятным: но не потребовалось много времени, чтобы так всё и произошло. Этот сильный, «крутой», казалось бы, несгибаемый боец сломался, на удивление, быстро. Скорее всего, он всё правильно оценил: в случае сопротивления выход для него будет один — пуля в затылок...
  Теперь в распоряжении ГПУ находились четыре человека из близкого окружения Савинкова: Л. Шешеня, И. Фомичёв (его использовали «втёмную»: он считал ЛД реальностью и даже не предполагал, какую роль играет), М. Зекунов и С. Павловский. Составилась основная «корреспондентская группа» ГПУ, которая письмами своему бывшему шефу в Париж должна была поддерживать миссию А. Фёдорова, совершавшему поездки к Савинкову в Париж и однажды в Лондон.
  Симпатии к Фёдорову росли, однако не у всех, связанных с Савинковым. Так, писатель М. Арцибашев однажды как бы полушутя сказал Савинкову о Фёдорове:
  — Что-то он смахивает на Иуду.
  Савинков ответил:
  — Я старая подпольная крыса. Я прощупал его со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках и Вам ещё не знакомый.
  Была ли это одна из редких ошибок Савинкова, или он и Фёдоров о чём-то очень важном договаривались? Неведомо...

Он ждал. Ждал возвращения из Москвы Сержа Павловского. За ним, Павловским, было, кажется, последнее слово. Если он скажет «да», тогда Савинков отправится в Россию.
  Зимой и весной 1924 года Савинков в письмах торопил Павловского. «Дорогой, — писал он 11 марта 1924 года, — когда ты приедешь? Мы все соскучились за тобой и ждём не дождёмся, когда увидимся, в особенности отец (то есть Б. Савинков). У отца какие-то планы насчёт тебя, но он не хочет ничего делать в твоём отсутствии...» Позднее, в мае 1924 года, прямо пишет Павловскому: «Приезд Ваш необходим. Почему необходим, Вам отчасти объяснит Андрей Павлович (Фёдоров)... Если снова прошу о приезде, значит, так надо».
  Фомичёву Савинков писал примерно в это же время: «В особенности и непременно необходим приезд Сергея. Об этом я ему дважды писал через Философова и Вас». Савинков настаивал на «своей точке зрения», просил сообщить её «московским друзьям».
  Из этих писем видно, что к весне 1924 года Савинков уже почти не колебался: ехать или не ехать в Россию. Для окончательного решения не хватало только одного, но главного звена — приезда Сержа Павловского. А он не приезжал.
  В Контрразведовательном отделе ГПУ придумывали различные версии, которые могли бы объяснить Савинкову отсутствие Павловского. В одном из ответов Савинкову Павловский писал: «Вы понимаете, что я здесь сижу не даром, и можно подумать о большом масштабе работы... Поездка к Вам займёт 3—4 недели, а за эти недели здесь может случиться такое, что сам потом не рад будешь своему отсутствию». О большой втянутости в работу ЛД, где якобы обострился спор между левыми («активистами») и правыми («накопистами»), писал Савинкову и Л. Шешеня. «Серж очень близко сошёлся с многими членами ЛД, в частности с Андреем Павловичем (Фёдоровым), и пользуется у них популярностью».
  Но ссылаться на занятость Павловского неотложными делами ЛД долго было невозможно: Савинков мог заподозрить неладное. В КРО решили представить Павловского, живого и здорового, Фомичёву во время одного из приездов того в Москву. Чекисты шли на определённый риск. Павловский мог случайно или намеренно дать Фомичёву понять, что он, Павловский, арестован и вынужден исполнять приказы ГПУ, что ЛД — ловушка. Но ничего не случилось. Павловский при встрече безукоризненно сыграл свою роль, рассказывал Фомичёву о ЛД, много шутил, смеялся. Трудно сказать, как этого добились в ГПУ, но вот добились…
  Однако и личная встреча Павловского с Фомичёвым не сняла савинковский «ультиматум»: в Париж за Савинковым должен прибыть лично Павловский, только с ним он готов направиться в Россию. Весной 1924 года Савинков писал Д. Философову в Варшаву, что степень «чистоты» московской организации ещё не полностью ясна и необходим Серж, доклад которого особенно важен.
  Время шло, а Павловский не являлся. В КРО разработали новую версию его отсутствия в Париже. 10 июля 1924 года Павловский писал Савинкову: «Последняя торговая операция не удалась, мы понесли небольшие убытки... Одно мне неприятно: поездка на эту последнюю ярмарку приковала меня к постели. Я заболел, начал было поправляться, но тут какое-то осложнение с сухожилиями, и врач говорит, что придётся проваляться очень долго... Всё это печально, так как не даёт возможности ехать к Вам лично». Далее Павловский уверяет Савинкова, что вместо него всё сделают Фомичёв и Фёдоров, что в них он уверен, «как в себе», и с этой заменой Савинков ничего не потеряет. В конце письма Павловский в лучшем виде рекомендовал «Владимира Георгиевича», «Валентина Ивановича» и других «членов ЛД», то есть сотрудников КРО, — Л. Сперанского, С. Пузицкого и других, якобы входивших в правление ЛД.
  Вероятно, это последнее письмо Павловского. В ГПУ решили, что он сделал своё дело и его можно выводить из игры. В 1924 году Павловский был расстрелян. Фомичёву и Фёдорову следовало объяснить Савинкову закодированный язык письма Павловского: в одной из поездок на Северный Кавказ для проведения с местными повстанцами ряда эксов Павловский был ранен, находится на излечении и в Париж приехать физически не в состоянии. Фёдоров потом сообщал в ГПУ, что эта легенда успокоила Савинкова и он готов к тому, чтобы отбросить последние сомнения. Жребий был брошен: в Россию!
  Нет, Савинков полностью не исключал возможности провокации, но была и вера, а главное — страстное желание: в Россию! С Савинковым вызвались двинуться в путешествие, которое могло стать смертельным, супруги Дерентали. Савинков если и отговаривал их, то, по-видимому, не очень настойчиво. Главную роль тут, скорее всего, сыграла Любовь Ефимовна — последняя любовь Савинкова.
  Отъезд совершался в глубокой тайне. Никто из савинковцев, кроме Деренталей, ничего не знал. (Вероятно, это стало одним из обстоятельств, которые позднее, когда Савинков уже в Москве предстал перед судом, дали повод утверждать, что это они, Дерентали, и прежде всего Любовь Ефимовна, являясь агентами ГПУ, «обрабатывали» Савинкова и «толкали» его в Советскую Россию.)
  С Савинковым (у него был паспорт на имя В. И. Степанова) и Деренталями из Парижа выехали Фёдоров и Фомичёв. Но в Вильно Фёдоров отделился от всех и поехал вперёд, чтобы встретить их уже после перехода границы. В Варшаве состоялся прощальный ужин с некоторыми из членов НСЗРиС.
  15 августа 1924 года, заранее договорившись с поляками, Савинков и Дерентали пересекли границу с польской стороны. Их сопровождал один Фомичёв. На границе с советской стороны они прошли через специальное «окно», устроенное ГПУ. Тут их встретили Фёдоров и незнакомые военные. Все были очень вежливы и предупредительны. Объясняли, что лесными дорогами доберутся до Минска, там на явочной квартире отдохнут и затем (17 августа) — в Москву.
  Ранним утром 16 августа без каких-либо приключений добрались до квартиры в доме на одной из минских улиц. Сели за стол, уставленный разными блюдами. Приболевший Деренталь прилёг на диван. И вдруг... Двери в комнату резко распахнулись. Вошли люди, властно скомандовали:
  — Руки вверх! Вы арестованы.
  Всё произошло столь неожиданно, что на минуту воцарилась немая сцена. Первым пришёл в себя Савинков.
  «Ничего не скажешь, — произнёс он негромко, — чистая работа!»

Операция «Синдикат-2» завершилась. Капкан захлопнулся. Да, это была «чистая работа». Чистая и… тонкая. Правда, в капкан попал Савинков не 1905 или 1918 года, а уже иной человек. Прошедший через страшную эпоху разгрома родины, переживший её муки и страдания, он к 1924 году устал и разочаровался во всех «спасителях»: белых, интервентах, красных, зелёных… Оставалась ещё эмиграция. Но Савинков видел, как она менялась. С Лубянки он писал сестре, Вере Мягковой: «Разве есть хоть один человек, который сомневается, что эмигранты — «отработанный пар» и что русский народ не пойдёт за ними».
  А он сам? Не стал ли и он в известной мере «отработанным паром»?

На суде в Москве Савинков выступил с признанием советской власти и призвал последовать его примеру. И тогда эмигрантские газеты обрушили на его голову брань и проклятия. Статью о Савинкове написал и А. Куприн. Умевший быть более объективным, чем многие другие эмигрантские литераторы, он всё же резко осудил его, но справедливо отметил: своему «улову» «большевикам нечего радоваться и нечем гордиться». В их руках находится уже не политический игрок «грандиозных размеров», ранее излучавший «жизненную энергию, которой, наверное, хватило бы на тысячи человеческих сушествований».
  Однако в ГПУ, несомненно, радовались удаче и гордились операцией «Синдикат-2». Там, по всей вероятности, не очень-то интересовались душевным состоянием Савинкова, колебаниями и сомнениями, подвигавшими его к капкану ГПУ.
  В официальном сообщении сказано: арест состоялся в 20-х числах августа 1924 года. Но это не соответствует действительности. И Савинкова, и супругов Дикгоф-Деренталей арестовали 16 августа. В ГПУ сдвинули дату ареста примерно на неделю вперёд. С какой целью? Некоторые историки полагают, что именно в эту «потерянную неделю» ГПУ удалось достигнуть соглашения с Савинковым о том, что должно произойти на суде военного трибунала, когда перед ним предстанет обвиняемый.
  Конечно, ГПУ могло расстрелять Савинкова без всякого суда, более того — даже не сообщить об этом. Но власть, возможно, теперь изменила взгляд на Савинкова, а потому он нужен был ей живым и здоровым. Расчёт могли делать на открытый суд, отводя подсудимому весьма важную политическую и пропагандистскую роль — признание советской власти. Не исключено, что ГПУ действительно предложило Савинкову такого рода сделку. Он осуждает свою борьбу с большевиками и признаёт, что советская власть — единственная, выражающая интересы народа. А она (власть) в обмен декларативно приговаривает Савинкова к расстрелу и тут же заменяет его 10-летним тюремным заключением (с возможностью полного освобождения и получения работы).
  Савинков шёл в Россию нелегально с единственной целью — продолжить борьбу против большевиков. Но, быть может, он не исключал и иную ситуацию, если, например, эта цель окажется невозможной. В таком случае он мог размышлять об уходе из политики и о переходе на вполне легальную работу. Помните его: «Для меня доктор в Царёвококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех здешних политиков, вместе взятых…» Но в рассуждениях Савинкова есть какая-то неясность, если не загадка.
  Легальный вариант мог встать на повестку дня лишь в том случае, если бы выяснилось, что ЛД — фикция, порождённая ГПУ. Вот тогда действительно надо искать себе место «в Царёвококшайске», «уползать в берлогу», чтобы там доживать свой век. Но не мог же Савинков не понимать, что если ЛД окажется фикцией ГПУ, то она сфабрикована, прежде всего, для его ареста и он неизбежно будет арестован. Тогда о каких легальных для него возможностях в России могла идти речь? Если и могла, то только и исключительно с согласия и разрешения ГПУ и советской власти.
  В мае 1925 года Савинков написал письмо А. Артузову с просьбой «определить его (Савинкова) положение». В письме сказано: «Позвольте говорить с Вами совершенно откровенно. Когда меня арестовали, мне казалось возможными только два исхода. Первый (98%) — в мою искренность не поверят и меня расстреляют; второй — поверив, что я действительно пережил душевный переворот, дадут мне возможность послужить русским рабочим и крестьянам… Повинную голову меч не сечёт».
  Савинкову «поверили» и предложили второй исход. Почему он согласился? Хотел сохранить жизнь? Наверное. Но не только поэтому. 31 августа 1924 года (то есть через шесть дней после ареста) Савинков писал сестре Вере: «“Друзья” (то есть фальшивые члены ЛД. — Г. И.) обманули во всём. И раз они обманули, то мне оставалось только одно: вернуться к исходной точке, к лету 23-го года, к моему отказу от всякой борьбы и к сокровенному, в глубине души, признанию Советской власти. Я это и сделал».
  Душевный надлом, о котором Савинков писал Артузову и другим, — правда. Этот надлом, пожалуй, и стал главной причиной, из-за которой, возможно, и состоялась сделка между Савинковым и ГПУ. Но возникает вопрос: знал ли Савинков заранее, что расстрела не будет? В «тюремном дневнике» Л. Е. Дикгоф-Деренталь за 28 августа 1924 года есть не очень ясная, но примечательная запись: «Я единственный близкий Борису Викторовичу человек, который знает, что ожидает его сегодня. Все остальные узнают “после”».
  Сказанному как будто противоречит дальнейшая запись Любови Ефимовны от того же 28 августа: «Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.
  — Вы не спите? Уже 3-й час ночи... Какая вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.
  Надзиратель приносит чаю.
  — Суд совещался 4 часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью…»
  Можно ли безоговорочно доверять этой последней фразе Савинкова? Хотя в предисловии к дневнику Савинков написал, что он (дневник) — «не литературное произведение, а простой и правдивый рассказ». Но даже невооружённым глазом видно, что дневник тщательно отредактирован (скорее всего, самим Савинковым) и, безусловно, просмотрен в ГПУ. Последняя фраза, приписываемая Савинкову, вполне могла быть рассчитана на иностранного читателя. Дневник ГПУ публиковало за рубежом, и последняя фраза как раз и должна была опровергать возможные слухи о «сделке» Савинкова и ГПУ.

Суд над Савинковым происходил 27—29 августа 1924 года. Председательствовал В. Ульрих. Трудно отделаться от впечатления «сценарности» происходящего, особенно финальной части процесса. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к расстрелу. Но, приняв во внимание, что Савинков признал свою деятельность ошибочной, отрёкся от целей и методов контрреволюционного и антисоветского движения, Верховный суд постановил ходатайствовать перед Президиумом ЦИК СССР о «смягчении настоящего приговора». В тот же день, 29 августа, Президиум ЦИК удовлетворил ходатайство Военной коллегии Верховного суда и заменил Савинкову расстрел лишением свободы на 10 лет.
  В постановлении ЦИК, конечно, не могло быть сказано ещё об одной договорённости Савинкова и ГПУ, скорее всего санкционированной высшими властями. Савинкову обещали, что долго сидеть в тюрьме он не будет, его освободят и предоставят работу. Эту договорённость Савинков, надо думать, особенно ценил и ради неё выполнил все требования ГПУ. В письме Ф. Дзержинскому он писал: «Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зелёных, надо ещё понять и оценить красных». Савинков сделал это. Публично, открыто высоко оценил красных, советскую власть.
  А что же власть? Похоже, что наверху, в ЦК, не очень ясно представляли себе, как же дальше поступить с Савинковым. По-видимому, ему всё же полностью не доверяли или не доверяли совсем. В. Менжинский однажды даже сказал Савинкову: «Вы нас обманываете…» И решено было пока подержать Савинкова в «золотой клетке».
  Помещение на Лубянке, которое ему отвели, напоминало не тюремную камеру, а хороший гостиничный номер. Мебель, ковры, доставка прессы, в том числе эмигрантской, все возможности для литературной работы. Савинков посылал за границу письма и статьи в ответ на поток проклятий и разного рода осуждений в свой адрес, которые буквально захлёстывали эмигрантские газеты.
  Писал рассказы и повести для советских изданий. Всё это, разумеется, просматривалось в ГПУ, и Савинков, естественно, знал об этом. Чекисты нередко вывозили его на машине в московские парки, на окраины Москвы — подышать свежим воздухом. Захаживали и в рестораны. Савинкова часто посещала Любовь Ефимовна Деренталь, тоже находившаяся под арестом на Лубянке. Собственно, это были даже не посещения, а нередко совместное проживание в савинковской «камере».
  9 апреля 1925 года Любовь Ефимовну освободили, сотрудники ГПУ подыскали ей квартиру на Арбате и сохранили за ней право бывать у Савинкова на Лубянке. В день её освобождения из тюрьмы он записал в дневнике: «Я остался один. В опустелой камере стало совсем грустно». Освобождение Любови Ефимовны подогрели ходившие в эмиграции слухи, что Дерентали на самом деле были советскими агентами, предавшими Савинкова. Он гневно опровергал это. Писателю М. Арцибашеву писал: «Вы оклеветали единственных людей, которые не побоялись разделить со мной мою участь».
  Опубликованные дневниковые записи Савинкова охватывают время с 9 апреля по 6 мая 1925 года. Когда их читаешь, образ Савинкова как некоего таинственного супермена-террориста, навеянный прежде всего советскими кинофильмами и популярной литературой, рассеивается, исчезает. Впрочем, нельзя не учитывать, что на этом дневнике лежит отпечаток «другого Савинкова», во многом изменившегося за последние годы и находившегося в заключении. 14 апреля он записал: «Я не мог дальше жить за границей… Не мог ещё и потому, что хотелось писать, а за границей что ж напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы всё равно поехал».
  Запись от 6 мая: «По правде говоря, природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова… у Тургенева, да в стихах Тютчева. А в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе». Это последняя запись…
  Руководство КРО ГПУ в разговорах с Савинковым заверяло его, что срок освобождения близок. Но связывало сей шаг то с предстоящей партконференцией, то с началом съезда Советов, то с открытием очередного партийного съезда. Время шло, а Савинков оставался узником Лубянки. Он неоднократно обращался к лубянскому начальству, в том числе к самому Ф. Дзержинскому, с отчаянной просьбой об освобождении и предоставлении работы. «Если Вы верите мне, — взывал он к Дзержинскому в мае 1925 года, — освободите меня и дайте мне работу, всё равно какую, пусть самую подчинённую. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал своё положение». Ответа не было.
  К Савинкову в качестве своеобразного порученца и наблюдателя приставили сотрудника ГПУ В. Сперанского, выполнявшего все его пожелания: бытовые, финансовые, литературные и прочие. Между ними сложились хорошие отношения, и Савинков многое доверял своему «опекуну». Тот, естественно, обо всем докладывал начальству. В одном из таких докладов он сообщал, что Савинков говорил ему: «Сидеть (в тюрьме) я не могу и не буду. Или я разобью себе голову о стену, или лучше бы меня расстреляли… Я же раньше говорил Менжинскому, что сидеть в тюрьме я не способен. Я не для того признал советскую власть, чтобы сидеть в этой тюрьме и строчить рассказы».
  В исторической литературе имеют хождение слова Савинкова, будто бы сказанные им сыну, В. Успенскому, когда тот посетил отца на Лубянке: «Услышишь, что я наложил на себя руки, — не верь». Но официальные доклады В. Сперанского свидетельствуют: душевное состояние Савинкова в тюрьме временами становилось таким, что он не исключал и самоубийство — если конец «лубянского сидения» продолжит отодвигаться и перестанет быть виден. А это становилось реальностью.
  1 мая 1925 года Савинков записал в дневнике: «В своё освобождение я не верю. Если не освободили в октябре—ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно. Во-вторых, моё освобождение примирило бы с Советами многих. А так — ни то ни сё… Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того чтобы гноить в тюрьме? Но я этого не хотел, и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых, в “винтиках”. Жалует царь, да не жалует псарь».
  Нет, в этом Савинков, скорее всего, ошибался: судьба его решалась не «малыми», не «псарями». В верхах партии развёртывалась борьба между сторонниками национального, государственно-российского большевизма (сталинизма) и последователями интернационалистского большевизма, верными идее мировой революции (троцкизма). Каждую из сторон, возможно, интересовала позиция Савинкова, окажись он на свободе, — в уход его из политики трудно было поверить.

Савинков 7 мая 1925 года в очередной раз попросил, чтобы ему разрешили выехать за город. В дневнике он жаловался на боли в глазах, тяжёлую голову и звон в ушах: «Попишешь час — и как неживой». Вечером вызвали машину. Сопровождали Савинкова трое: помощник начальника КРО С. Пузицкий, уполномоченный КРО Г. Сыроежкин и В. Сперанский.
  На этот раз отправились в Царицыно. Все спутники Савинкова потом отмечали, что он проявлял необычную нервность, почти беспрерывно курил. Разговоры шли на разные темы, но, конечно, больше всего он говорил о своём освобождении из тюрьмы. С. Пузицкий в одном из рапортов, написанных после смерти Савинкова, отметил, что высказал своё мнение о том, что освобождение Б. С. «несвоевременно» и не исключена даже возможность перевода его в одну из тюрем Челябинской области. Это произвело на Савинкова тяжкое впечатление.
  На Лубянку вернулись поздно, в 11-м часу вечера. В ожидании конвоя, который должен был доставить Савинкова в его «камеру», поднялись на пятый этаж, в комнату № 192 (кабинет заместителя Артузова Р. Пиляра). У Сперанского болела голова, и он прилёг на диван, который стоял прямо напротив открытого окна (было душно) с низким подоконником. Савинков ходил по комнате, рассказывал о своей ссылке в Вологду ещё в начале века. Иногда подходил к окну, говорил, что в комнате — духота и надо глотнуть свежего воздуха. Внизу, за окном, окружённый со всех сторон стенами зданий двор. Сверху он, наверное, казался глубоким колодцем. Пузицкий вышел из комнаты за водой, но быстро вернулся.
  Как свидетельствовал в своих показаниях В. Сперанский, он машинально посмотрел на часы: было 23 часа 20 минут. «И в этот самый момент около окна послышался какой-то шум, что-то очень быстро мелькнуло, я вскочил с дивана, в это время из двора послышался как бы выстрел. Передо мной мелькнуло побелевшее лицо т. Пузицкого, несколько растерянное т. Сыроежкина, и т. Пузицкий крикнул: «Он выбросился из окна… надо скорее тревогу!».
  Г. Сыроежкин утверждал, что он видел, как Савинков «сделал прыжок к окну, но было уже поздно». Пузицкий в своём рапорте о смерти Б. Савинкова сообщил, что он, Савинков, «прохаживаясь по комнате в ожидании надзирателей, неожиданно вскочил на подоконник открытого окна и «быстро выпрыгнул из него».
  Что же случилось? Намеренно ли Савинков бросился в открытое окно или с ним вдруг что-то произошло? Ещё находившийся на Лубянке А. Деренталь рассказал сотрудникам ГПУ, что Савинков страдал «боязнью пространства». Его замкнутость вызывала у него острое головокружение, слабость в ногах и т. п. Деренталь давал понять, что приступ этой фобии мог случиться у Савинкова, когда тот, проходя мимо открытого окна, заглянул во двор. Он, возможно, показался ему необъятным пространством, голова у него закружилась, и его бросило вниз. Однако версия эта представляется сомнительной, даже невероятной. Неужели головокружение, даже если оно и случилось, имело такую силу которая «повела» Савинкова через подоконник к окну и толкнула вниз?
  Только показания Пузицкого, Сыроежкина и Сперанского стали свидетельствами очевидцев. Можно ли им доверять безусловно? Показания представляют собой официальные документы, к тому же внутреннего, служебного назначения, и это говорит в их пользу. Вместе с тем сопровождавшие Савинкова не могли не понимать своей ответственности за случившееся и, вероятно, стремились представить картину такой, чтобы «сгладить» свою вину (если бы кто-то захотел поставить вопрос об их вине).
  Относительно недавно возник ещё один свидетель трагедии на Лубянке — старый чекист Б. Гудзь, отпраздновавший своё столетие (он скончался несколько лет назад). Его версию, в частности, приводит Н. Долгополов в книге «Гении внешней разведки». В тот майский вечер Гудзь находился не в комнате № 192, а в соседней, но, по его словам, сразу бросился в 192-ю, услышав там шум. Гудзь утверждал, что Сыроежкин якобы успел ухватить Савинкова за штанину брюк и пытался удержать его. Но у Сыроежкина-де ранее была сломана рука, и поэтому ему явно не хватало сил. Видя всё это, присутствовавшие в комнате, по рассказу Гудзя, повели себя странно. Вместо того чтобы броситься на помощь Сыроежкину, они (то есть Пузицкий, Сперанский и сам Гудзь) стали кричать ему, чтобы не держал Савинкова, «отпустил», иначе он и Сыроежкина утянет за окно.
  Трудно сказать, как следует отнестись к свидетельству бывшего чекиста, данному им через несколько десятков лет. Ни Пузицкий, ни Сперанский, ни сам Сыроежкин ни слова не говорят о попытке Сыроежкина удержать Савинкова на окне. Почему? Понимали, что стали фактически соучастниками происходящего? Или просто в памяти столетнего Гудзя что-то сдвинулось и ему представилось небывшее бывшим?
  Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода отдал распоряжение срочно провести расследование и «выяснить виновность в халатности охраны». Расследование провёл особо уполномоченный Коллегии ОГПУ В. Фельдман. Его заключение констатировало: «…при наличии решимости Савинкова покончить жизнь самоубийством» (в случае неосвобождения) никакая охрана не могла бы это предотвратить. Поэтому никакой халатности со стороны сотрудников ГПУ допущено не было. Фельдман предлагал дознание прекратить, что и было сделано.
  Не очень, однако, ясно, на чём основывалось безапелляционное утверждение Фельдмана о «решимости» Савинкова покончить с собой. И даже невооружённым глазом видно стремление «дознавателя» снять с сопровождавших Савинкова возможное обвинение в халатности. Почему, например, после поездки в Царицыно Савинкова сразу доставили в комнату № 192, где он и чекисты, ездившие с ним, пробыли более часа, а не в его камеру? Более того, сотрудники ГПУ в присутствии арестованного вели себя слишком вальяжно. Сперанский решил полежать на диване, Пузицкий, по одним свидетельствам, выходил из комнаты... Савинков же в это время «разгуливал» по комнате, предаваясь воспоминаниям. Что это всё, если по меньшей мере не халатность?

Текст сообщения для печати о самоубийстве Савинкова был написан А. Артузовым и С. Пузицким 12 мая. Его отредактировал сам Ф. Дзержинский и затем окончательно утвердил И. Сталин. 13 мая сообщение опубликовала «Правда». Но почти сразу же в России и эмиграции возникли слухи о том, что Савинков был убит в ГПУ.
  Недавно историк О. Будницкий, высказав сомнение в самоубийстве Савинкова, писал, что для «решения проблемы» требуется установить, действительно ли было душно ночью 7 мая в Москве и было ли в связи с этим открыто окно в комнате № 192. Нужно также, полагает он, определить высоту подоконника, чтобы представить себе, как уже немолодой Савинков мог «перемахнуть» через него одним прыжком.
  В ГПУ, если бы оно того хотело, имелось много возможностей ликвидировать Савинкова. Но оно почему-то избрало такое объяснение, которое лишь порождает больше всего подозрений. Утверждение, согласно которому Савинков был выброшен из окна комнаты на пятом этаже Лубянки (или другая версия: его столкнули с высокой лестничной площадки), ничем не подтверждается.
  Жизнь и смерть Бориса Савинкова вобрали в себя всё, что явил миру российский разлом первой четверти ХХ века. Террор, эмиграция, война, участие в правительстве, повстанчество, тюрьма. Кровью обозначен путь Савинкова — кровью других и кровью своей. Никто не знает, где он похоронен.
  Ну а те, кто, как он писал, «не побоялись разделить с ним его участь» и пошли в Россию? Что стало с Любовью Ефимовной и Александром Дикгоф-Деренталями?
  Когда Любовь Ефимовне сказали о самоубийстве Савинкова, она в исступлении закричала: «Это неправда! Этого не может быть! Это вы убили его!» Вместе с тем в письме сестре Савинкова В. Мягковой она писала о самоубийстве Савинкова.
  Любовь Ефимовна жила в Москве, была амнистирована, получила советское гражданство и работала во Внешторге. Её арестовали в конце 1936 года как «социально опасный элемент» и в следующем году осудили на пять лет лагерей. Освободили в 1943 году, но жить она могла лишь в Магадане. Только в 1960 году переехала в Мариуполь, где и умерла. Её реабилитировали в 1997 году.
  Александра Аркадьевича Дикгоф-Деренталя освободили из тюрьмы на Лубянке в ноябре 1925 года. Он, как и его жена, получил гражданство СССР, трудился в ВОКСе и занимался литературной работой. Мало кто знает, что автором сюжета таких популярных оперетт, как «Фиалка Монмартра», «Чарито» и других был ближайший сотрудник бывшего террориста Бориса Савинкова. В 1936 году А. Деренталя арестовали, в 1937-м он получил пять лет ИТЛ — тоже «как социально опасный элемент». А через два года его расстреляли. Теперь Александр Аркадьевич реабилитирован.
  Бывшие савинковцы, при помощи которых ГПУ осуществило операцию «Синдикат-2», в разное время разделили судьбу А. Деренталя. Павловский, как мы знаем, расстрелян ещё в 1924 году, Л. Шешеня был резидентом ОГПУ и НКВД, но в зловещем 1937-м его расстреляли. Такая же участь постигла и большинство сотрудников ОГПУ — участников «Синдиката-2». А. Артузова, Р. Пиляра, С. Пузицкого, А. Фёдорова, В. Фельдмана и др. расстреляли в 1937 году, Г. Сыроежкина — на два года позже. 1937-й год пережил, кажется, один В. Сперанский — «порученец» Савинкова, прикомандированный к нему ГПУ. Его уволили из органов НКВД, и он тихо трудился скромным нотариусом.

«…Я много думал о малости человеческой жизни. Мама мне как-то сказала: “Помни, Борис, на свете всё суета. Всё”. В последнем счёте она, конечно, права».
  Из дневника Б. Савинкова. Запись сделана 21 апреля 1925 года.