Корниловское выступление (оно готовилось на конец августа 1917 года), как известно, названо по имени верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова. Однако в нём принимал участие ещё один генерал, причём настолько активное, что оно могло бы стать решающим. Поэтому, вероятно, не будет ошибкой считать это выступление не только корниловским, но и крымовским. Ведь не случайно генерала А. М. Крымова называли «меч Корнилова». Крымов вёл фронтовые кавалерийские части в революционный Петроград, как теперь говорят, для его «зачистки». Только после таковой генерал Корнилов мог бы «навести порядок» и создать сильную власть — либо совместно с Керенским, либо свою собственную.
  А между тем судьба Крымова в те же августовские дни оказалась трагической и по сей день не разгаданной… Осуществись задуманное, кто знает, от чьей руки пали бы Керенский и Временное правительство: от руки Ленина или немного раньше — от рук Крымова—Корнилова?

Военный министр Временного правительства А. И. Гучков (он же глава праволиберальной партии октябристов, председатель 3-й Государственной думы), будучи человеком волевым и решительным, ещё до Февральской революции полагал, что лишь государственный переворот с отстранением Николая II, возведением на престол наследника-цесаревича Алексея при регентстве брата Николая — великого князя Михаила может вывести страну из провального военного и экономического положения.
  По воспоминаниям М. В. Родзянко, в январе 1917 года Крымов, приезжая с Румынского фронта в Петроград и выступая перед группой думцев, говорил: «Если вы решитесь на переворот, мы (то есть военные. — Г. И.) вас поддержим». До какой степени готовности дошли «переворотные» планы либеральных политиков и военных, неизвестно, имеющиеся свидетельства противоречивы. Но главное в другом: Февральская революция попросту смела и развеяла все эти планы.
  В середине марта 1917 года Крымов вновь прибыл в Петроград. Приезд, скорее всего, был связан с предстоящим его назначением на должность командира 3-го конного корпуса — вместо Келлера. Чтобы объяснить ситуацию, сделаю небольшое отступление. 3-й казачий корпус, состоящий из двух казачьих дивизий (1-й донской и 1-й терской), был сформирован весной 1915 года (он входил в 9-ю армию Юго-Западного фронта). Затем корпус усилили Уссурийской казачьей дивизией и другими частями. Комадовал корпусом генерал граф Ф. А. Келлер. Истинный монархист, он один из двух генералов (второй — генерал Хан Нахичеваньский) отказался признать отречение царя 2 марта 1917 года.
  6 марта Келлер направил уже арестованному Николаю II телеграмму: «3-й конный корпус не верит, что ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Государь, придём и защитим тебя». Но такого приказа не последовало. Вместо этого поступило распоряжение привести 3-й конный корпус к присяге Временному правительству. Келлер наотрез отказался, заявив: «Не понимаю существа и юридического обоснования верховной власти Временного правительства». И получил приказ — сдать корпус.
  Прошло немногим более месяца с момента предыдущего посещения Петрограда, но Крымов увидел совершенно другой город: повсюду красные флаги, идут бесконечные митинги и демонстрации, царствует эйфория, охватившая разваливающуюся страну. Генерал А. И. Деникин позже писал в воспоминаниях, что уже тогда Крымов говорил ему о своей готовности в два дня расчистить Петроград от «всяких там советов и комитетов, правда, не без кровопролития». «Пасхальный перезвон, — считал Крымов, — надо кончать, пора бить в набат».
  Однако ни глава правительства Г. Е. Львов, ни военный министр А. И. Гучков согласия на это не давали, опасаясь бóльших потрясений. Пришлось подчиниться. Но, уезжая в Кишинёв уже командиром 3-го казачьего корпуса, Крымов оставил (для связи) в кабинете военного министра начальника штаба своей бывшей дивизии и, как считал, доверенного человека полковника Самарина. (Этот самый Самарин сыграет роковую роль в судьбе Крымова, да, пожалуй, всего корниловского движения.)
  30 марта Крымов вернулся из Петрограда в штаб своей бывшей дивизии (село Ханки, недалеко от Кишинёва) отнюдь не в плохом настроении. В военном министре Гучкове и начальнике Петроградского военного округа Корнилове он увидел гарантию того, что армия устоит. Назначение корпусным командиром тоже поднимало дух. Келлер пользовался в корпусе популярностью и авторитетом, но и храброго и решительного Крымова казаки приняли как отца-командира. Служивший под его началом генерал А. Г. Шкуро писал: «Подчинённые готовы идти за Крымовым в огонь и в воду».

Революционное движение стремительно ширилось и углублялось. Государство рушилось, росла преступность, разваливалась экономика. Демократизированная армия всё быстрее превращалась в неуправляемую массу. Нетерпеливый и резкий Крымов приходил к убеждению, что либеральные политики, взяв власть, проявили полную государственную несостоятельность. Спасти положение могут лишь генералитет и офицерство, способные управлять воинскими частями, оставшимися верными дисциплине. А время не ждёт. Уже оставил пост командующего Петроградским военным округом генерал Корнилов (ему дали 8-ю армию Юго-Западного фронта). Ушёл в отставку под давлением революционных масс военный министр Гучков — главный наставник Крымова.
  Все расчёты, как казалось, теперь следовало связывать со Ставкой Верховного главнокомандующего, находившейся в Могилёве. Но Крымов понимал, что Главковерх, генерал-адъютант А. А. Брусилов, и его окружение недооценивают тяжёлое положение, сложившееся в стране.
  В своём корпусе и в войсках, дислоцированных в районе Киева, Крымов создаёт тайную офицерскую организацию. По его замыслу, в момент «полного падения фронта» ещё надёжные воинские части должны занять Киев и отсюда начать наводить «порядок». О существовании этой организации не знал даже Корнилов, хотя, бывая в Могилёве, Крымов не раз обращался к начальнику штаба Ставки, генералу А. С. Лукомскому, с просьбой включить в 3-й корпус 8-ю армию Корнилова. В нём Крымов видел единомышленника. Но Корнилов по-своему оценивал ситуацию: сперва нужно одержать две-три крупные победы на фронте, подняв патриотический дух, после чего проще будет разделаться «с керенщиной и петроградским совдепом».
  Увы, воинственные планы не осуществи- лись. Июнь 1917 года. Перешедшие в наступление войска Юго-Западного фронта после короткого успеха понесли тяжёлое поражение. Безуспешными оказались и операции других фронтов.

Стремясь создать новую, «демократическую» армию, Временное правительство приступило к созданию на манер Великой французской революции института военных комиссаров. Ко времени июньского наступления на фронте он уже активно функционировал. Комиссаров (главным образом из числа эсеров и меньшевиков) направляли в штабы командующих военными округами, фронтами и армиями. По статусу комиссары не имели права вмешиваться в вопросы стратегии, тактики и кадровых назначений, ограничиваясь в основном политикой и ролью «правительственного ока» в армии. На практике, однако, это разграничение далеко не всегда соблюдалось.
  В 7-й армии Юго-Западного фронта комиссарствовал знаменитый Борис Савинков, в недавнем прошлом глава боевой (террористической) организации партии эсеров, пробывший в эмиграции более десяти лет, талантливый писатель, человек большой воли и решительности. В корниловской 8-й армии комиссаром стал тоже эсер инженер М. М. Филоненко (кстати, двоюродный брат будущего убийцы большевика М. С. Урицкого). В этом тандеме главную роль играл, конечно, Савинков. При содействии Филоненко он оказывал давление на Керенского, склоняя его к выдвижению Корнилова на первый план.
  Многим тогда Корнилов представлялся той фигурой, которая поможет Керенскому проводить его политику «движения посредине», изолируя и нейтрализуя крайние фланги, как слева (большевики, большевизирующиеся советы, воинские комитеты и т.д.), так и справа (промонархическое офицерство, реакционные группировки дворянства, буржуазии, обывательщины). Эта «золотая» демократическая середина была выражена в савинковской формуле: «Под твёрдой рукой Корнилова и красным знаменем Керенского».
  Главная задача «твёрдой руки» Корнилова — восстановление обороноспособности страны. Это, как говорил генерал, предполагало создание не одной, а трёх армий: в окопах, в тылу (на военных предприятиях) и на железнодорожном транспорте. Все три армии должны подчиняться железной дисциплине, установленной для армии, держащей фронт. Сие означало, что смертную казнь для неповинующихся и агитаторов могли применять не только на фронте, но и в тылу.
  В развёрнутом виде корниловскую программу, скорректированную Савинковым и Филоненко и изложенную в особой «Записке», передали Керенскому. С точки зрения повышения обороноспособности программа не вызвала у Керенского серьёзных возражений. Но её политическая составляющая показалась ему небезопасной, способной инициировать массовые протесты, для подавления которых потребовались бы войска с фронта. И Керенский колебался, откладывая законодательное оформление корниловских требований.
  Между тем это нисколько не мешало стремительным карьерным продвижениям Корнилова и его «ходатаев». В начале июля Корнилов командует Юго-Западным фронтом, а уже 19 июля он становится Верховным главнокомандующим! К этому же времени Савинков назначен управляющим военным министерством, а Филоненко — комиссаром при Ставке. Казалось бы, ещё немного и страна попадёт под контроль «треугольника»: Керенский — Корнилов — Савинков (+ Филоненко).
  Реальность оказалась иной. Никто в этом «треугольнике» не доверял друг другу. Демократ Керенский не мог избавиться от подозрений, что бывший царский генерал возьмёт в Корнилове верх и его «твёрдая рука» отшвырнёт прочь красное знамя. Опытный боевой генерал Корнилов видел в Керенском не «человека мощной воли», необходимого России, а политикана, играющего в демократические игрушки, и Корнилов не исключал: когда он сыграет свою роль, Керенский, уцепившийся за своё красное знамя, его уберёт. Что касается Савинкова, то, как говорил Корнилов, тот ещё не знает, кому он собирается «воткнуть нож в спину» — ему или Керенскому. Для Савинкова, обладавшего качествами настоящего политического лидера, Керенский был не более чем митинговый оратор, имевший особый успех у женщин (он называл его «жен-премьером»). И вместе с тем Савинков совсем не доверял декларируемой Корниловым приверженности к новому строю — не исключено, что при определённых обстоятельствах Савинков мог видеть в роли диктатора себя.
  Так, подозревая друг друга, триумвират шёл к цели, которую каждый из них видел по-своему. Керенский в «расчистке» революционного Петрограда готов был ограничиться разгромом партии большевиков и близких к ним организаций и групп. Савинков, по всем данным, решился бы продвинуться дальше: нанести удар и по тем Советам, в которых он видел силу, способную подорвать государственно-демократическую стабильность. А что же Корнилов? По его словам, он ни в коем случае не желал восстановления династии Романовых, но и послефевральский режим «под красным знаменем Керенского» его во многом не устраивал.
  Да и как могло быть иначе? Ведь именно при Временном правительстве активизировались силы, толкавшие, по убеждению Корнилова, Русское государство в обвал? Значит, не только большевики и Советы, но и Временное правительство вполне могло попасть (в случае противодействия) под удар корниловских войск… Но пока Корнилов предпочитал действовать в соглашении с Керенским, считая, что, освободившись от давления революционных организаций, Временное правительство пойдёт «корниловским» курсом.

Только генерал Крымов занимал чёткую позицию в отношении Керенского и его правительства. А. И. Деникин позже писал, что Крымов отрицал любую возможность сговора с Керенским и его единомышленниками. Под «полной расчисткой» Петрограда генерал, следовательно, понимал ликвидацию послефевральского режима, каким он сложился при Керенском. Генеральская диктатура — вот безоговорочная цель корниловского движения, по Крымову.
  В середине августа Крымов прибыл в Ставку, в Могилёв, и развил весьма активную деятельность, внося в неё элемент конспирации. Как раз это-то и не могло остаться незамеченным — в частности для Филоненко (а следовательно, для Савинкова и Керенского).
  Тем временем по приказу Корнилова началась эшелонная переброска крымовского 3-го конного корпуса и Кавказской конной туземной дивизии в тылы Северного фронта. Туземная конная дивизия (её называли ещё «Дикой дивизией») — особая воинская часть в русской армии, сформированная в начале сентября 1914 года из добровольцев-мусульман Северного Кавказа и других его регионов. В состав дивизии входило шесть национальных полков, таких как чеченский, ингушский, дагестанский, кабардино-балкарский… В каждом полку — мулла, который мчался в атаку впереди несущейся конной лавы. Офицеры в полках — в большинстве русские, командовал дивизией брат царя, великий князь Михаил Александрович; в 1916 году его сменил князь генерал Д. П. Багратион.
  Ход событий на фронте способствовал планам Корнилова. 20 августа, начав наступление, немцы взяли Ригу. Разведка доносила о возможном наступлении немцев на Ревель (Таллин) и Петроград. К внешним угрозам прибавлялись и внутренние: в день полугодовщины Февральской революции — 27 августа — большевики намеревались организовать новое выступление с требованием передачи всей власти Советам. При таком раскладе дел дальнейшие колебания Керенского с подписанием «Записки», жёстко требовавшей наведения «порядка», становились опасными.
  К 24 августа в Ставке готовилось совещание о компетенции комиссаров и воинских комитетов. Керенский направил туда своего заместителя по военному министерству Б. Савинкова, дав ему полномочия обсудить все проблемы взаимоотношений с Корниловым. Савинков, прежде всего, должен был передать Корнилову, что правительство согласно на требование Корнилова подчинить Петроградсий военный округ (за исключением самого Петрограда) Главковерху. И второе, о чём поручалось сказать Савинкову: Керенский согласен на движение кавалерийских частей на тот предполагаемый случай, если в столице начнётся выступление большевиков. При этом Савинков подчеркнул, что войскам нужно действовать «решительно и беспощадно». В ответ Корнилов заметил: «Иных действий я и не понимаю».
  Договорившись с Корниловым о главном, Савинков передал ему и весьма важные условия, выдвинутые Керенским. Одно из них: идущим на Петроград 3-м конным корпусом ни в коем случае не должен командовать Крымов. Поясняя такое требование, Савинков заметил, что с именем Крымова связываются не вполне ясные побуждения и лучше будет, если его заменит другой генерал. И ещё одно условие Керенского: не вводить в Петроград Туземную («Дикую») дивизию, ибо политически неверно, чтобы «русские дела» решали «инородцы». Керенский требовал заменить Туземную дивизию регулярной кавалерийской частью.
  В это время 3-й конный корпус под командованием Крымова и Туземная дивизия под командованием генерала Багратиона уже находились на исходных позициях для движения на Петроград: 3-й конный корпус — в районе Псков — Великие Луки — Новосокольники; Туземная дивизия — в районе Нарва — Дно. Более того, приказом Корнилова Туземная дивизия была пополнена осетинскими подразделениями и преобразована в Туземный корпус. Объединив 3-й конный и Туземный корпуса, Корнилов прямо на походе решил создать Особую Петроградскую армию во главе с Крымовым. Таким образом, именно он должен был командовать всей мощной кавалерийской массой, грозно надвигающейся на Петроград.
  Уезжая из Ставки, Савинков договорился с Корниловым о том, что, когда войска станут подходить к Петрограду, из Ставки направят телеграмму с просьбой объявить Петроград и близкие к нему районы (в том числе Кронштадт) на военном положении.
  26 августа Корнилов отдал приказ уже Особой Петроградской армии Крымова начать движение и послал, как договорились с Савинковым, телеграмму об объявлении в столице военного положения.

Здесь мы подходим, пожалуй, к наиболее неясному, непонятному эпизоду в истории корниловско-крымовского движения. По имени главного героя этого эпизода — В. Н. Львова — его можно назвать «львовщиной» (Не путать с крупным либеральным деятелем князем Георгием Евгеньевичем Львовым, премьер-министром Временного правительства)
  В политических кругах начала ХХ века Владимир Львов был известной фигурой. Он состоял депутатом 3-й и 4-й Государственных дум, в двух первых составах Временного правительства занимал пост оберпрокурора Синода (правда, плохо уживался с архиереями). Но когда в июле 1917 года Керенский стал премьер-министром, он почему-то «забыл» включить В. Львова в своё правительство. Но не забыл этого Львов. Знакомым и незнакомым он прямо говорил: «Керенский теперь — мой смертельный враг!»
  Сказанному, однако, мало кто придавал значение. За Львовым тянулась неважная репутация: его считали весьма легкомысленным, эмоциональным, а порой даже невменяемым. И вот такой человек, в начале 20-х чисел августа (сразу после отъезда Савинкова в Ставку на переговоры с Корниловым) является к Керенскому и сообщает, что связан с группой правых общественных и политических деятелей и от её имени предлагает Керенскому cформировать «национальное правительство», введя в него правых и, таким образом, получив «твёрдую поддержку» в стране.
  Стремясь подтолкнуть Керенского на это решение, Львов прибавляет: «Многие желают диктатуры Корнилова». Однако Керенский знает, что именно в это время Савинков ведёт переговоры с Корнило- вым о взаимодействии. Знает он и «несерьёзный характер» Львова и поэтому рекомендует ему продолжать переговоры с группой правых, но никаких поручений не даёт. Зато Львов даёт себе поручение сам. 25 августа, приехав в Ставку и представившись доверенным лицом Керенского, он был принят Корниловым.
  Львов говорит, что Керенский хотел бы прояснить отношение Корнилова к вопросу о диктатуре. На это Корнилов отвечает, что при сложившемся в стране положении он считает её вполне целесообразной. И далее заявляет, что лично для себя власти не ищет, но, если её ему официально предложат, он не откажется, хотя совершенно готов подчиниться и любому другому, в том числе Керенскому. Лучше всего, однако, будет, заметил Корнилов, если Керенский и Савинков прибудут в Ставку для обсуждения всех политических вопросов.
  С этим Львов помчался назад в Петроград и на следующий день был уже в Зимнем дворце у Керенского. Он сообщает ему, что обстановка круто изменилась, а потому Корнилов прямо предлагает: Петроград объявляется на военном положении, правительство уходит в отставку, вся власть передаётся Главковерху, то есть Корнилову, который и составит новый кабинет министров. Затем Львов передаёт Керенскому и Савинкову приглашение Корнилова приехать в Ставку, но тут же предупреждает, чтобы они этого ни в коем случае не делали: большинство офицеров в Ставке люто ненавидят Керенского и непременно арестуют или даже прикончат его.
  Дальше случилось невероятное. Керенский вдруг абсолютно поверил Львову — болтуну, неизвестно по чьему умыслу и с какой целью вмешавшемуся в продолжительные и сложные взаимоотношения Керенского и Корнилова. Впрочем, на всякий случай, Керенский учинил «проверку» того, что передал ему Львов. Связался с Корниловым по прямому проводу и спросил, «правильно ли то определённое решение», о котором сообщил ему Львов (имелось в виду приглашение Керенского и Савинкова явиться в Ставку). Ничего не зная о том, как Львов представил этот приезд (возможный арест или убийство Керенского), Корнилов подтвердил правильность «решения». Большего Керенскому ничего и не надо. Всё остальное, во многом нафантазированное Львовым, он принял за истину, за подлинный «корниловский ультиматум».
  Позднее Керенский повторял в своих мемуарах: ему внезапно всё стало ясно. Всё? А может быть, всё же лукавил премьер-министр? Ведь он давно не верил Корнилову, давно подозревал его, давно побаивался! Нет, в принципе Керенский не отвергал корниловской программы, но только при главном условии: диктатором должен стать он сам. И есть веские основания полагать, что ещё до 26 августа (то есть до «второго пришествия» к нему Львова) он стал сожалеть о своём альянсе с Корниловым и искать предлог для того, чтобы разорвать его. И, к радости, такой предлог нашёлся — в какой-то мере Керенский сам создал его.
  Но вернёмся к событиям. Львов был немедленно арестован, заперт в одной из комнат Зимнего дворца, а Керенский, находясь в соседнем помещении, не спал всю ночь, распевая бравурные мелодии. Он ликовал, что сумел так ловко вывернуться из объятий корниловцев, да и всего правого лагеря, который стоял за ними и в случае успеха поддержал бы их...
  На другой день Керенский направил в Ставку телеграмму, в которой приказывал Корнилову сдать должность генералу Лукомскому, а самому немедленно прибыть в Петроград. Затем последовало официальное сообщение в газетах, обвинявшее Корнилова в стремлении совершить государственный переворот, установить порядок, противоречащий завоеваниям революции. Войска, двигавшиеся на Петроград, получили приказ остановиться. Заменить Корнилова на посту Главковерха Керенский предложил сначала генералу А. С. Лукомскому, затем В. Н. Клембовскому. Оба отказались. Тогда 30 августа Керенский принял на себя должность Верховного главнокомандующего.
  После переполоха и потрясения, вызванных головоломным поворотом событий, корниловская Ставка ответила 28 августа своим информационным залпом. В выпущенных прокламациях Корнилов утверждал, что Временное правительство совершило «великую провокацию», действуя в полном согласии с планами немецкого генштаба. И приказывал войскам Особой Петроградской армии продолжать движение на Петроград.
  Обе стóроны ещё вчерашнего военного и политического соглашения без малейших сомнений и колебаний теперь обвиняли друг друга в государственной измене.

Ни один военачальник не захотел бы оказаться в положении генерала Крымова в эти последние августовские дни 1917 года… Из Могилёва генерал выехал к войскам своей Особой Петроградской армии в ночь с 25 на 26 августа. Его штаб находился при 1-й Донской дивизии. К вечеру 27-го её головные эшелоны достигли Луги, и Крымов со своим начальником штаба, генералом М. К. Дидерихсом, прибыли сюда. В Луге они решили дождаться подхода других частей дивизии, а затем двигаться к Гатчине, находящейся в 45 км от Петрограда.
  Части Туземного конного корпуса подходили к станциям Вырица и Семрино Петроградско-Витебской железной дороги, а Уссурийская казачья дивизия 3-го конного корпуса, которым теперь командовал генерал П. Н. Краснов, находилась в районе Пскова. Эта разбросанность частей Особой Петроградской армии ставила перед Крымовым очень трудную, почти невыполнимую задачу. Она была бы трудной и при сохранении соглашения с Керенским, но тогда фактор времени всё же не играл бы решающей роли: особых препятствий движению войск не было бы. Но когда Петроград вдруг стал непримиримо враждебным Корнилову (и Крымову), всё переменилось.
  Теперь время решало всё, к тому же в пользу Временного правительства и поддержавшего его всего левого фланга. Даже Ленин и большевики в момент борьбы с «корниловщиной» протянули руку Керенскому. Керенский, ещё совсем недавно качнувшийся вправо, теперь качнулся влево. Вероятно, надеялся, что позднее и с Лениным можно будет повторить свой «корниловский опыт», но жестоко просчитался: как политическому деятелю Ленину не было равных в революционной смуте 1917 года. И когда в октябре большевики выступят против Временного правительства, Керенскому уже не удастся качнуться вправо. После поражения Корнилова правый фланг значительно ослабел, а главное — там не забыли Керенскому его «великой провокации»...
  Но всё это будет позже. А пока ситуация буквально с каждым часом складывалась в пользу Керенского. Когда Крымов из Луги позвонил в Петроград, в штаб военного округа, он услышал ошеломляющую новость: Керенский приказал остановить продвижение войск и вернуть их в прежние места дислокации. Крымов не поверил своим ушам, решил, что в Петрограде что-то произошло, может быть, Керенский уже не у власти и его вынудили разорвать соглашение с Корниловым.
  Попытки прояснить ситуацию мало что давали. Из Пскова (штаб Северного фронта) сообщали, что Ставка приказывает продолжать движение на Петроград. Но уже действовал приказ Керенского железнодорожникам: не пропускать эшелоны Крымова. Оставалось идти походным порядком, но это создало бы множество дополнительных трудностей. Потом из того же Пскова поступило не очень вразумительное сообщение, требовавшее «продолжать концентрацию войск».
  А в это время ВЦИК советов, местные советы, большевики, меньшевики, эсеры и другие левые организации и группы буквально окружили стоявшие воинские части пропагандистами и агитаторами. Их слова о том, что царский генерал Корнилов ведёт казаков на Питер, чтобы надеть на народ «не деревянное, а стальное ярмо», стали находить отклик у большинства казаков. В части Туземного корпуса направили делегатов проходившего в Петрограде мусульманского съезда. В их числе был и внук Шамиля, чьи речи тоже доходили до сердец горцев… Информационную войну Корнилов проиграл вчистую.
  А в Петрограде всё ещё пребывали в неведении относительно реакции крымовских войск. Город словно застыл. Наибольший страх внушал Туземный корпус. Многие слышали и видели, как действуют горские всадники в боевой обстановке. Развернувшись в конную лаву, на бешеной скорости они рвутся в атаку. Всадники с бритыми головами и большими бородами, выкрашенными в охру или в зелёный цвет, на всём скаку выхватывают из ножен шашки и со свистом крутят ими над головами. Шум мчащейся лавы сливается с криками «Аллах акбар!». Австрийцы и немцы, как правило, не выдерживали атак Туземной дивизии…
  В Петрограде готовились к сражению. В окрестностях города строили оборонительные укрепления, в самом городе формировали отряды из солдат петроградского гарнизона и отряды Красной гвардии.

Что в эти несколько дней думал о Корнилове Крымов? Возможно, поминал его крепким русским словом. Не он ли твердил Корнилову о том, что не должно быть никаких соглашений с «шарлатаном и прохвостом» Керенским, который «предаст и продаст» в любую минуту. Нет, Корнилов запутался в компромиссах с этим прохвостом в поисках выхода из катастрофы. Генерал М. В. Алексеев впоследствии свидетельствовал, что всё случившееся «произвело угнетающее впечатление на Крымова».
  29 августа он уже почти не сомневался, что Корнилов провалил задуманное дело. Однако у Керенского такой уверенности ещё не было. Он опасался Крымова, пожалуй, больше, чем Корнилова. Не случайно через Савинкова на переговорах с Корниловым он требовал, чтобы во главе 3-го конного корпуса стоял любой генерал, но не Крымов. Корнилов объяснял это тем, что Керенскому хорошо известен решительный и крутой характер Крымова: он не остановится перед тем, чтобы «перевешать лишних 40—60 человек». И пока Крымов находился близ Луги в войсках, Керенский не мог быть спокоен.
  Крымова необходимо «вытащить» в Петроград, лишив армию командования. И здесь на политической сцене вновь появляется упоминавшийся ранее полковник Самарин. Напомню, что в бытность Крымова командиром 1-й Уссурийской казачьей дивизии этот полковник был у него начальником штаба. В марте 1917-го Крымов, приехав по вызову военного министра Гучкова в Петроград, как помните, оставил Самарина начальником гучковского кабинета. Позднее, когда военным министром стал Керенский, он назначил начальником кабинета своего шурина генерала В. Л. Барановского. Но Самарин остался заместителем начальника кабинета. Крымов доверял ему полностью. Потому «уловление» Крымова и пошло через него.
  Самарин выехал из Петрограда на рассвете 30 августа и днём уже был в штабе Крымова, которого стал уверять, что многие генералы и офицеры уже перешли на сторону правительства. Под честное слово Керенского, говорил Самарин, Крымов тоже совершенно безопасно может ехать в Петроград. Крымов верил Самарину как другу и старому боевому сослуживцу. Верил и поехал на автомобиле в сопровождении генерала Дидерихса, Самарина и нескольких офицеров.
  31 августа они прибыли в Петроград. Сначала Крымов побывал у генерала Алексеева, согласившегося стать начальником штаба Ставки при Главковерхе Керенском. О чём они говорили, осталось неизвестным. Скорее всего, Алексеев советовал Крымову уладить конфликт.
  Керенский разговаривал с Крымовым тоже при закрытых дверях, один на один. Находившиеся в соседних комнатах не могли разобрать слов и фраз, которыми они обменивались, но ясно слышали, что разговор шёл на повышенных, резких тонах. По-видимому, Керенский раздражённо требовал, чтобы Крымов откровенно сообщил о подлинных целях движения своих войск на Петроград, обвинял его в намерении свергнуть правительство. Крымов отрицал это, уверенный, что действует по соглашению с правительством, достигнутому Корниловым.
  В разгар взаимных препирательств и обвинений в кабинет Керенского вошёл военно-морской прокурор И. Шабловский, возглавивший только что созданную Чрезвычайную комиссию по расследованию дела о генерале Корнилове и его соучастниках. Керенский тут же передал ему документы, полученные от Крымова и свидетельствующие якобы о деятельности с антиправительственными целями, сказав при этом, что Крымов поступает в полное распоряжение Чрезвычайной следственной комиссии. Шабловский попросил генерала явиться к нему вечером в Адмиралтейство…
  Крымову стало ясно: его ждёт суд. Он не страшился суда. Его страшил позор суда Керенского. Он, боевой генерал, не щадивший жизни за Российское государство, окажется на скамье военного трибунала по воле «мальчишки» Керенского и всей этой «совдепии»…
  Крымов вышел из Зимнего дворца, сел в автомобиль, сказав шофёру, чтобы ехал на Захарьевскую, 19. Там жил его старый знакомец, ротмистр Журавский, сотрудник Военного министерства. К Самарину Крымов не поехал, поняв его миссию. И не ошибся. Уже 4 сентября Керенский произвёл Самарина в генерал-майоры и назначил командующим Иркутским военным округом. Чем не «30 сребреников?»
  Журавский встретил Крымова гостеприимно, проводил в отдельную комнату, где тот мог отдохнуть до вечера, до поездки к Шабловскому.
  Однако Шабловский так и не дождался своего первого подследственного. Днём 31 августа Крымов выстрелил себе в грудь. Когда Журавский и другие обитатели квартиры вбежали в его комнату, Крымов был ещё жив. Его срочно доставили в Николаевский военный госпиталь. Несколько раз он приходил в сознание прежде, чем скончался.
  Хоронили генерала Крымова факти- чески тайно: вдова с трудом добилась разрешения, чтобы присутствовали всего лишь девять человек, включая духовенство. Позднее, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, Керенский говорил, что, узнав о смерти Крымова, командир Туземного корпуса князь Багратион якобы сказал: «Ну, теперь все концы в воду».

  Перед тем как застрелиться, Крымов написал две записки: жене и Корнилову. Жене он писал, что кончает с собой, не будучи в силах вынести позора суда. Содержание пространной записки Корнилову осталось неизвестным. Генерал Лукомский вспоминал: он вошёл в кабинет к Корнилову, когда тот только что прочитал крымовскую записку.
  — Ваше превосходительство, — тихо спросил Лукомский, — что в письме Крымова?
  Корнилов хмуро молчал, потом ответил:
  — Ничего особенного он не пишет. Я её порвал.