Выход России к Балтийскому морю вызвал бурную реакцию европейцев. Они, конечно, предпочли бы видеть на прибалтийских землях маленькие и рыхлые государственные образования типа Ливонии, а не огромную, предельно централизованную Российскую империю. И дело не в военной угрозе, которая могла исходить со стороны России. Европейцы сами постоянно воевали друг с другом, но все эти распри не мешали им ощущать глубинное родство. Более того: некоторые военные столкновения способствовали единству. Например, Французское и Испанское королевства, подобно России, сложились в ходе многовековых войн между отдельными феодальными владениями.
  Выход России к Балтийскому морю нарушил сложившийся баланс. Если бы речь шла только о военно-политическом равновесии, то его довольно быстро восстановили бы с учётом нового сильного игрока. Однако главная причина неприятия России и желания оттеснить её за финские болота — ощущение её чужеродности, основанное отнюдь не на предрассудках (хотя они, естественно, тоже существовали), а на реальных различиях в общественном устройстве.
  Ни о каком равенстве, ни о какой демократии в Европе не было и речи до XIX века. А вот право там существовало всегда. Со времён Римской империи европейские общества состояли из сословий, каждое из которых имело определённые, чётко очерченные права. Нация представляла собой совокупность сословий. Слова в европейских языках, которые традиционно мы переводим как «государство», изначально обозначали именно сословия. Когда их права нарушались, сословия принимали меры, чтобы исправить положение.
  При переходе от Средневековья к Новому времени в Европе произошла коммунальная революция: наряду с правами сословий оформились права общин (прежде всего — городских) и корпораций — университетских, купеческих, ремесленных… А начиная с XV века в Европе стала развиваться ещё одна революция — церковная. Общины и целые нации ценой огромных усилий в кровопролитной борьбе стремились избавиться от опеки Римско-католической церкви, чтобы самим определять свою судьбу. Попутно ограничивались прерогативы королевской власти.
  Ничего подобного не было в Московском государстве, и европейцы зафиксировали этот факт уже при первых контактах. Английский капитан Ричард Ченселлор, который в 1553 году в поисках Северо-Восточного морского пути в Китай нежданно-негаданно обнаружил державу Ивана Грозного, такими словами сформулировал кардинальное отличие российского образа жизни от европейского: «Он (московит) не может сказать, как простые люди в Англии, если у них что-нибудь есть, что оно — “бога и моё собственное”. Можно сказать, что русские люди находятся в великом страхе и повиновении и каждый (при случае) должен добровольно отдать своё имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, и отдавать его на произволение и распоряжение государя».
  Различия в общественном устройстве наложили неизгладимый отпечаток на дальнейшие отношения между Европой и Россией. Сотрудничеству подобная ситуация отнюдь не мешала, просто оно было обречено оставаться ограниченным, то и дело наталкиваясь на системные расхождения. И тем не менее каждая страна, каждая политическая группировка в Европе стремилась использовать Московию как союзника. Это касалось даже католиков и протестантов, сложные отношения которых к тому времени насчитывали более чем двухвековую историю.

В конце 1716 года в британской печати появился анонимный и довольно желчный памфлет, озаглавленный «Северный кризис, или Беспристрастные суждения о политике царя». На примере несостоявшегося десанта в Сконе автор анализировал политику Петра I и угрозы, которые она, по мнению памфлетиста, представляла для Европы. Он уверял читателей, что английский двор и адмирал Норрис желали высадки в Сконе. Правда, автор оговаривается, что не уверен, «насколько наш английский флот под командованием сэра Джона Норриса должен был содействовать этому предприятию». Тем не менее вину за срыв операции он целиком возлагает на русского царя, который, по его мнению, стремился завладеть Висмаром и Готландом, чтобы получить возможность в любой момент перебрасывать войска в Германию, не спрашивая на то согласия прусского короля.
  Не получив желаемого, говорится далее в памфлете, Пётр разочаровался в десанте. Не хотел он и общего мирного договора, так как вполне обоснованно не верил союзникам: «Он уже достаточно убедился, что его союзники готовы пожертвовать им, поскольку добьются принятия своих собственных условий». И понятно: если бы десант состоялся и не удался, царь потерял бы цвет армии, и вся сила шведов обрушилась бы на русских, поскольку датчан защитил бы английский флот.
  Памфлетист обращает внимание читателей на сообщения о переговорах между Россией и Швецией. Недаром царь «чрезвычайно учтиво отзывается о своём брате Карле, как он его именует, продолжает считать его величайшим полководцем в Европе и публично заявляет, что больше поверит его слову, чем усерднейшим уверениям, клятвам и даже договорам, заключённым со своими союзниками». «Если русскошведский союз станет реальностью, — вопрошал памфлетист, — какое сопротивление смогут тогда оказать имперские князья и именно те из них, которые необдуманно впустили к себе 40 тысяч московитов, что- бы защищать спокойствие империи против 10 или 12 тысяч шведов?»
  Контакты между Петербургом и Стокгольмом в самом деле существовали. Они начались в ноябре 1716 года с уверений шведских агентов, что король вовсе не считает всех русских варварами (как о том доносили его царскому величеству), а, напротив, отзывался о царском величестве как о первом государе в Европе. В ответ шведам дали понять, что Пётр всегда обнаруживал склонность к заключению мира на приемлемых условиях. И если Карл также хочет мира, то наилучшим способом станет обращение к царю как к главе Северного союза. Переговоры начались в глубокой тайне через ландграфа Гессен-Кассельского.
  Пётр прибыл в Амстердам 6 декабря. На другой день за ним следом приехали канцлер граф Головкин, подканцлер барон Шафиров, тайный советник Пётр Толстой, генералы князь Василий Долгорукий, Иван Бутурлин и чрезвычайный посол при Голландских Штатах князь Борис Куракин. Пётр ждал и жену Екатерину, которая из-за беременности ехала медленно. В Везеле 2 января 1717 года она родила сына, царевича Павла, умершего вскоре после родов. Вину за это несчастье Пётр возлагал на ганноверские власти. По его словам, в Ганновере жена «неслыханным образом ругана была». Её возницу и всех сопровождающих ганноверцы «посажали по телегам, как воров» и заменили своими людьми, которые везли беременную Екатерину день и ночь без отдыха, что и стало, по мнению Петра, причиной преждевременных родов.
  От резидента в Лондоне Веселовского царь получил 7 февраля 1717 года сообщение, что в конце января там арестованы шведский представитель при английском дворе Гилленборг, три видных деятеля партии тори и ряд связанных с ними лиц в провинции. Всех их обвиняли в том, что они совместно со сторонниками католического претендента на английский трон, Якова III Стюарта, действовали против короля Георга. А на начало марта намечалась высадка шведского войска в Шотландии для поддержки претендента. В ответ Пётр приказал Веселовскому как можно обстоятельнее выяснить, собирается ли Георг объявить войну Швеции, сможет ли он получить от парламента нужные для того деньги, как будет действовать английский флот, не почувствовал ли Веселовский изменений к себе со стороны английских официальных лиц.
  А далее буквально по шагам Пётр диктует своему представителю в Англии его поведение: «Если будут тебе говорить и обнаруживать склонность к соглашению с нами, то можете им объявить, что мы дружбы короля английского желаем и в соглашение с ним вступить готовность всегда имели и имеем. Что мы для показания истинного своего намерения и нашей дружбы к его королевскому величеству повелели уже фельдмаршалу нашему графу Шереметеву с двенадцатью батальонами войск наших из Мекленбурга выступить и идти в Польшу. И в Мекленбурге осталось наших только двадцать батальонов, о которых с датским двором у нас продолжаются ещё переговоры. И если с этим двором мы не уладимся, что обнаружится скоро, то и остальным войскам также велим выйти из Мекленбурга. Но всё это ты им говори от себя, а не по указу. По указу можешь объявить только то, что мы очень рады открытию злого заговора короля шведского, с чем королевское величество поздравляем, поступок его с шведским министром одобряем, и что теперь неприятельская злоба короля шведского явна всему свету».
  Из сказанного вполне очевидно: Пётр (несмотря на переговоры со шведами) больше желал союза с Англией против Швеции. Однако английские официальные лица отвечали Веселовскому, что, пока русские войска не выйдут из Германской империи, английский король не станет поддерживать Северный союз. Впрочем, король очень склонен к крепкой дружбе с царём, а дела мекленбургские служат препятствием к соглашению. Но «на то нельзя сердиться, ибо эти дела касаются интереса и обязанностей королевских».

Говоря о текущих событиях, автор упомянутого памфлета резко критикует политику северных европейских государств, не осознающих «русской опасности». Он призывает протестантов прийти на помощь мекленбургским единоверцам (противникам герцога Карла Леопольда, зятя Петра I), которых разоряют войска московитов. Из всех протестантских монархов лишь два — ганноверский (он же король Англии) и бранденбургский (он же король Пруссии) — достаточно сильны, чтобы руководить остальными. «Они обязаны спасти родственное государство империи и протестантскую страну от столь жестокого притеснения со стороны иностранной державы». Вместо того они, по мнению автора, боятся раздражать русских, и это может обернуться бедой для самой Британии. «Некоторые политики… либо не видят, либо делают вид, что не видят, что царь может стать когда-нибудь настолько могущественным, чтобы причинить нам вред здесь, на нашем острове».
  Личность Петра I памфлетист оценивал чрезвычайно высоко. Русский царь «от природы наделён большим и предприимчивым умом и чисто политическим гением», «его цели и замыслы глубоко обоснованны», «его планы отличаются колоссальной осторожностью и предусмотрительностью», «его цели осуществляются в конечном счёте с помощью какого-то политического волшебства». Он уподобляет Петра «удивительным китайским мастерам, готовящим сегодня форму для лепки сосуда, который, возможно, будет сделан через сотню лет».
  «Своим искусством и трудолюбием великий царь, надо сказать, заслужил себе бессмертную славу: он часто сам снисходил до участия в работе и владел топором, как самый лучший плотник. Обладая хорошими математическими способностями, этот монарх с течением времени стал весьма опытным королевским кораблестроителем… Он искусно завоевал расположение многих наших лучших работников и привлёк их сердца своей добродушной фамильярностью и снисходительностью к ним. Чтобы использовать это в своих интересах, он предложил многим из них весьма значительные награды и льготы, если они переселятся в его страну, на что они охотно согласились… И до сегодняшнего дня любому опытному моряку, плавающему на наших торговых судах в порт Архангельск, если у него есть хоть капля честолюбия и сколько-нибудь серьёзное желание получить должность, стоит только предложить свои услуги морскому ведомству царя, и он немедленно становится лейтенантом.
  Мало того, этот монарх нашёл даже средство силою забирать к себе на службу столько самых способных моряков с наших торговых кораблей, сколько ему угодно, отдавая судовладельцам взамен такое же число необученных московитов, которых они затем были вынуждены обучать ради своей безопасности и пользы. Но и это не всё: во время последней войны много сотен его подданных, как знати, так и простых матросов, находились на судах нашего, французского и голландского флотов, и он всё время держал и теперь ещё держит многих из них на наших и голландских верфях».
  Весь этот пространный панегирик требовался автору памфлета лишь для того, чтобы ярче подчеркнуть опасность, грозящую Европе со стороны царя. Сам характер самодержавной власти побуждает его непрерывно добиваться расширения своей империи… К тому же толкают его и насущные потребности государства: России нужна собственная торговля, а для этого необходимы балтийские порты. Сначала царь довольствовался малым — «занял Нарву и положил основание своему любимому городу Петербургу, а в нём морскому порту, верфям и обширным складам. До какого совершенства доведены все эти сооружения в настоящее время, — пусть расскажут те, кто удивлялся, осматривая их». После Полтавской победы аппетиты царя возросли: «Всю Ливонию, Эстляндию и лучшую и бóльшую часть Финляндии — вот чего он требовал теперь».
  Автор, признавая стремление России к Балтийскому морю естественным для великой державы, в то же время предупреждает европейцев о грозящей опасности. А потому призывает протестантских государей подняться над узкими политическими и религиозными интересами во имя интересов общеевропейских. Основная его мысль: католики в любом случае ближе протестантам, чем православные русские. Дании следует забыть о распрях со Швецией и заключить с ней союз, чтобы совместно «положить предел успехам царя и своевременно предотвратить опасность, которую эти успехи создавали для неё самой».
  Союз со Швецией нужен и самой Англии. Между тем английская общественность чересчур склонна ассоциировать Швецию с католиками-якобитами (сторонниками свергнутого короля Якова II Стюарта и его сына, именовавшего себя Яковом III). «Всё, что говорится или пишется в пользу Швеции и её короля, — продолжает автор, — немедленно объявляют исходящим из-под якобитского пера и поэтому, не читая и не рассматривая, бранят и отвергают. Мало того, я слышал джентльменов, которые дошли до того, что публично и рьяно утверждают, будто бы шведский король — римский католик, а царь — добрый протестант. Это поистине одно из величайших несчастий, от которых страдает наша страна».
  До этого момента оценки памфлетиста в целом соответствуют историческим фактам, но дальше объективность ему отказывает. Нежелание видеть Россию в Европе заставляет его закрыть глаза на истинные причины Северной войны, то есть на реальные противоречия между экспансионистской Швецией и её европейскими соседями. По мнению автора памфлета, Северную войну затеял Пётр I ради установления своего господства на Балтийском море. Он хитростью «привлёк других монархов к дележу добычи», убедил Фредерика и Августа «заключить с ним союз, который возлагал на них всё бремя и риск войны, чтобы совершенно ослабить их вместе со Швецией, в то время как Пётр готовился поглотить их одного за другим».
  Вскоре он станет «нашим соперником и настолько же опасным для нас, насколько им теперь пренебрегают… Ведь мы не подозревали о его замыслах, когда услышали об огромных работах, которые он произвёл в Петербурге и Ревеле. О последнем городе “Daily Courant” в номере от 23 ноября пишет: “Капитаны военных кораблей Штатов, побывавшие в Ревеле, сообщают, что царь в такой степени подготовил этот порт и укрепления города к обороне, что его можно считать одной из самых значительных крепостей не только на Балтийском море, но во всей Европе».
  Пока памфлетисты оттачивали гусиные перья, поучая бестолковых монархов и министров, Северная война, несмотря на все затяжки, шла к концу. При осаде норвежской крепости Фредриксхальд 30 ноября 1718 года погиб Карл XII, и англичане в полном соответствии с советами памфлетиста договорились со шведами о союзе против России. В июле 1719 года русский десант высадился в районе Стокгольма, а в августе эскадра Джона Норриса вошла в Балтийское море. Государственный секретарь (министр иностранных дел) Джеймс Стенхоуп советовал Норрису, соединившись с кораблями шведского флота, «рискнуть помериться силами с русскими… чтобы уничтожить царский флот». Пётр от морского сражения уклонился: русский флот после десантных операций на шведском побережье укрылся в гаванях Ревеля и Або под защиту береговых батарей. Осенью эскадра Норриса покинула Балтийское море.
  Официально Швеция подписала союзный договор с Англией и Ганновером 9 ноября 1719 года. Весной 1720 года эскадра Норриса вновь появилась в Балтийском море, но не сумела помешать действиям русского флота. По уверению Меншикова, шведам (под защитой английского флота) удалось лишь сжечь избу и баню для работных людей на острове Нарген, близ Ревеля. В 1720 году Швеция подписала мирные договоры с Саксонией, Польшей, Пруссией и Данией. Для России же война закончилась только в следующем году: 8 мая 1721 года начались переговоры о мире, а 30 августа в Ништадте был подписан мирный договор.
  Кажется, дороже всего Северная война обошлась Финляндии: в историю этой страны период между 1714—1721 годами вошёл под названием «Великое лихолетье». В результате войны соотношение сил в Балтийском регионе изменилось кардинально. Швеция, потеряв почти все владения на Балтийском море, кроме Висмара и небольшой части Померании, превратилась во второстепенную державу. Россия, приобретя Ингрию (Ижору), Карелию, Эстляндию, Лифляндию (Ливонию) и южную часть Финляндии (до Выборга), прочно утвердилась на Балтике, обеспечив себе возможность вести самостоятельную торговлю с Европой. Правда, за новообретённые территории России пришлось уплатить Швеции огромные деньги—2 млн талеров (ефимков). Не случайно сумма налогов в России за 1701—1724 годы выросла в 3,5 раза, а число дворов уже в 1710 году сократилось на 20% по сравнению с предыдущей переписью 1676—1678 годов (в областях, прилегавших к основным театрам военных действий, — на 40%). По мнению В. О. Ключевского, «упадок переутомлённых платёжных и нравственных сил народа… едва ли окупился бы, если бы Пётр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, даже пять Швеций».
  Итак, как не раз бывало в истории России, наша страна получила значительный прирост территории и ряд стратегических выгод ценой огромных людских потерь. До определённого времени казалось, что такая стратегия себя оправдывает. Перестала она работать лишь в середине XX века, когда неожиданно для властей семьи с 10—15 детьми вышли из моды.

Английские политики времён Северной войны сделали, казалось, если не всё, то достаточно много, чтобы не пустить Россию в Европу. Тем не менее спустя почти 140 лет их обвинили в потворстве русскому царизму. И кто же? Не какие-нибудь замшелые консерваторы, а… коммунисты. В 1857—1858 годах, вскоре после окончания Крымской войны, немецкий философ, экономист и журналист крайне левых взглядов, автор «Коммунистического манифеста» Карл Маркс пишет «Разоблачения дипломатической истории XVIII века».
  В СССР, где имя и образ Маркса всегда были окружены величайшим почётом, из этой работы часто цитировали лишь два места. Про то, что «Иван Калита превратил хана в орудие, посредством которого избавился от наиболее опасных соперников». И про то, как при Иване III «изумлённая Европа, едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на её восточных границах огромной империи».
  Надо заметить, что классик марксизма сгустил краски: во времена Ивана III (1462—1505) немцы и итальянцы в ходе эпизодических дипломатических контактов действительно получили первые сведения о Московии, но утверждать, что вся Европа «была ошеломлена», нет никаких оснований.
  Так или иначе, полностью труд Маркса «Разоблачения…» не печатали в СССР даже в каноническом многотомном Собрании сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, поскольку в этой работе автор резко критикует европейских буржуазных политиков не за угнетение пролетариата, а за потворство России.
  Объясняя читателю разницу между основанной норманнами Киевской Русью и Московским государством, Маркс цитирует мнение французского историка Филиппа Сэгюра о том, что борьба русских князей за московский великокняжеский стол была «подлой борьбой, борьбой рабов, главным оружием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на друга своим жестоким повелителям. Они ссорились из-за пришедшего в упадок престола и могли его достичь только как грабители и отцеубийцы, с руками, полными золота и запятнанными кровью. Они осмеливались вступить на престол, лишь пресмыкаясь, и могли удержать его, только стоя на коленях, распростёршись и трепеща под угрозой кривой сабли хана, всегда готового повергнуть к своим ногам эти рабские короны и увенчанные ими головы».
  Далее следует вывод самого Маркса: «Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов. А современная Россия есть не что иное, как преображённая Московия».
  Поражение Швеции в Северной войне Маркс считает исторической трагедией. «Нельзя отрицать, — пишет он, — что именно раздел Шведской империи открывает современную эру международной политики. Договор о разделе даже для вида не выдвигал какой-нибудь предлог, кроме тяжёлого положения намеченной жертвы. Впервые в Европе нарушение всех договоров было не только фактически осуществлено, но и объявлено общей основой нового договора».
  Неприязнь к России понуждает Маркса, как и упомянутого английского памфлетиста — его идейного союзника из 1716 года, — обойти молчанием реальную причину Северной войны. Шведское великодержавие. Вековую агрессию Швеции против соседних стран. Совместный отпор шведской агрессии, предпринятый датчанами, немцами и поляками с помощью России, Маркс именует заговором. Польша в лице Августа II «была выдвинута в заговоре на первый план и таким образом сама подписала свой смертный приговор, не получив даже того преимущества, которое Полифем предоставил Одиссею, — быть съеденною последней». (Здесь Маркс имеет в виду раздел Речи Посполитой между Россией, Австрией и Пруссией в конце XVIII века.)
  Но больше всех, по мнению Маркса, в потворстве России виновны англичане: участие в договоре о разделе шведских владений толкнуло Англию «на орбиту России». Маркс напоминает, что Георг I — и как английский король, и как курфюрст ганноверский — был участником Травендальского договора 1700 года, «который обеспечил Швеции то, чего договор о разделе должен был её лишить. Даже своим званием германского курфюрста он отчасти был обязан этому договору».
  О том, насколько справедлив был Травендальский договор, который Дании пришлось подписать после бомбардировки Копенгагена шведско-голландско-английской эскадрой и высадки шведского десанта, классик марксизма предпочитает не вспоминать. Как и аноним 1716 года, он считает, что национальными интересами какой-то там Дании стоит пожертвовать ради совместного отпора России.
  На основе статистических данных Маркс доказывает, что никаких экономических выгод от торговли с Россией Англия не получила: с конца XVII века по 60-е годы XVIII века её экспорт в Россию непрерывно падал, да и сама торговля с Россией составляла в общей торговле Англии всего лишь 1/45 долю. Нажилась лишь английская «Русская торговая компания». Недаром «именно эти господа подняли вопль против Швеции».
  Итак, английское правительство помогло России утвердиться в Европе ради выгоды кучки английских дельцов.
  Основной пафос работы Маркса в утверждении, что Россия — угроза для Европы в прошлом, в настоящем и в будущем. Пётр I не просто добивался выхода к торговым путям на Балтийском море. «Он воздвиг новую столицу на первой завоёванной им полосе балтийского побережья почти на расстоянии пушечного выстрела от границы, намеренно дав, таким образом, своим владениям эксцентрический центр… Петербург, эксцентрический центр империи, сразу же указывал, что для него ещё нужно создать периферию».
  Без дальнейших завоеваний строительство Петербурга было бессмысленным, недаром за ним последовали разделы Польши. «Укрепления, имеющиеся в наше время в русской Польше, являются лишь дальнейшим шагом в осуществлении той же самой идеи. Модлин, Варшава, Ивангород представляют собою не только цитадели, предназначенные для укрощения непокорной страны. Они являются такой же угрозой Западу, какую Петербург в сфере его непосредственного влияния представлял сто лет тому назад для Севера. Они должны превратить Россию в Панславонию подобно тому, как прибалтийские провинции превратили Московию в Россию».
  Стоит обратить внимание и на замечание Маркса о том, что в отношении европейцев к России страх перемешан с иронией: «Неодолимое влияние России заставало Европу врасплох в различные эпохи, оно пугало народы Запада, ему покорялись как року или оказывали лишь судорожное сопротивление. Но чарам, исходящим от России, сопутствует скептическое отношение к ней, которое постоянно вновь оживает, преследует её, как тень, усиливается вместе с её ростом, примешивает резкие иронические голоса к стонам погибающих народов и издевается над самим её величием, как над театральной позой, принятой, чтобы поразить и обмануть зрителей».

«Разоблачения дипломатической истории XVIII века» написаны спустя почти полтора столетия после Северной войны. Нас от этой работы отделяет примерно такой же срок. Что изменилось за это время в отношениях между Россией и Европой?
  Расклад сиюминутных интересов попрежнему занимает в них самое заметное место. Отдельные европейские страны, группировки, политические деятели стремятся поддерживать отношения c Россией ради достижения частных выгод. Но стала ли Россия ближе к Европе?
  И да и нет. Со времён Маркса сильно изменился культурный контекст. В XIX — первой половине XX века российская художественная элита создала шедевры, вошедшие в золотой фонд европейской культуры. Благодаря этой элите Россия приблизилась к Европе — но лишь отчасти.
  А Запад в течение XVIII—XX веков продолжал эволюционировать. На смену религиозным войнам пришёл латитудинаризм, то есть религиозная терпимость. Правовое общество дополнилось политической демократией, включающей всеобщее избирательное право. Это, в свою очередь, привело к появлению массовых социалистических партий и общему сдвигу в сторону социальной справедливости. Революционные изменения, начавшиеся в 1960-х годах, породили повышенное внимание к правам личности и меньшинств, политкорректность, мультикультурализм и понятие о «непропорциональном применении силы». В Европе к этому добавился постепенный отказ от национального суверенитета в пользу межнациональных организаций.
  России эти изменения почти не коснулись. Мы сохранили в неприкосновенности такие черты древней Московии, как безучастность к общественным делам, неуважение к личности, произвол вместо законности, иллюзорность частной собственности, а вопросы суверенитета волнуют нас куда больше, чем сотни тысяч беспризорных детей при живых родителях. Всеобщее избирательное право, многопартийность, выборы парламента и главы государства, которых западные народы добились в многовековой борьбе, мы получили вдруг, почти неожиданно и не очень-то дорожим этим приобретением.
  Поэтому не стоит удивляться, что для Запада Россия остаётся чуждой цивилизацией с непредсказуемым поведением. В середине XX века об этом говорили открыто западные руководители, в частности Уинстон Черчилль: «Никто не знает, что Советская Россия и её международная коммунистическая организация намерены делать в ближайшем будущем и есть ли какие-то границы их экспансии». Эпоха политкорректности внесла коррективы, скорее, в риторику, чем в психологию европейцев.
  Этот цивилизационный разрыв россияне (в том числе российские политики) стараются не замечать, предпочитая объяснять любые конфликты беспричинной маниакальной русофобией. Однако без его преодоления любое наше сближение с Европой будет носить лишь кратковременный и тактический характер.